3. Наши верования, наша религия

Пора, наверное, четко обозначить географию моей малой родины. Это село Волчиха. Не знаю почему, поселений с таким названием очень много. И в нашей области, и в других областях.

Я не историк, не этнограф. Возможно, если покопаться в каких-то архивах, можно бы найти и записи актов гражданского состояния (ЗАГС) о моих предках, и какие-то сведения о происхождении названий сёл и деревень, но я и не архивист.

Пишу просто о том, что отложилось в памяти. Возможно, это не будет интересно даже моим близким. Но вдруг какой-нибудь ученый архивист найдет и в этих записках что-то нужное?

Так вот, моя малая родина - это село Волчиха Арзамасского района Горьковской области.

Большая Родина никак не определится со структурой управления, со структурой административного деления.

В разные периоды моя Волчиха входила в состав Чернухинского района. Район в 1954-1957 годах входил в состав Арзамасской области - была такая попытка разукрупнить регион. Потом области снова объединили. Губерния, в которой жили мои предки, называлась Нижегородской. Потом стала Горьковская область. Теперь она снова Нижегородская.

Нижний Новгород и Арзамас соединяют две дороги - автомобильная и железная. Между этими дорогами примерно в 25 километрах от Арзамаса и находится моя Волчиха. Рядом деревни и сёла Волчихинский Майдан, Криуша, Вторусское, Мотовилово, Михайловка, Пологовка, Верижки, Чернуха, железнодорожная станция Серёжа и поселок при ней. Чернуха и поселок станции Серёжа давно уже слились и представляют собой одно поселение. Там, где они сливаются, находятся Чернухинская больница и Чернухинская средняя школа. На базе школы создан известный на всю область музей «Природа».

Ко времени, когда я стала более-менее себя осознавать, в окрестности сохранилась только одна действующая церковь в честь преподобного Сергия Радонежского в селе Вторусское. Говорят, она никогда не закрывалась. Как случилось это чудо, не знаю.

Наша волчихинская церковь была больше и красивее. Она тоже была в честь преподобного Сергия Радонежского, но об этом ее имени я узнала много позднее. Храм разрушили после революции. Среди тех, кто сшибал с храма кресты, был и наш сосед Лексей. Они с женой Ориной жили потом вполне зажиточно, в колхозе не работали. Но Лексей болел туберкулезом, был сильно худым и умер достаточно молодым. «Господь наказал за церкву», - говорили односельчане.

Имя Сергия сохранялось в названии престольного праздника 8 октября. Даже не так: сам праздник называли Сергий. Сергий - и всё тут.

Церковь стояла пустая и страшная, с выбитыми окнами. В ее помещениях были устроены склады. Хранили зерно, потом горючее. Именно в то время, когда хранили горючее, в церкви случился пожар. Сильно обжегся мужчина - не помню, кто это был.

Детьми мы боялись мрачного, темного здания. Как-то мой ровесник рассказывал, что он шел мимо церкви, а там как запоют! После этого стало еще страшнее.

Мы любили рассказывать друг другу разные страшилки: про украденный с креста на кладбище саван, про огненных змеев, которые влетали в трубы домов, про другие ужасы.

Мне всегда было больно смотреть на порушенные храмы. Но только как на памятники архитектуры, не более того. Зачем было разорять великолепные строения? На восстановление церквей смотрела одобрительно - тоже с точки зрения архитектуры. О том, что восстанавливается особый дух святынь, не думала. Теперь вот понимаю, что он есть, этот особый дух. Начинаю постигать, почему уходили в пустыни, в скиты великие исповедники.

Их много было на российской земле, только нам велено было не помнить о них. Да что помнить - мы о них и не знали.

В окрестных селах храмы были частично сохранены - как здания. Где-то сделали в храме клуб, в Мотовилове был, кажется, один из корпусов детского дома.

В школе нам говорили, что Бога нет. Мы не верили учителям - как это так: Бога нет? Считали, что учителей заставляют так говорить, сами же они как миленькие верят в Бога, молятся ему, справляют праздники. Так закладывалась двойная мораль, двоедушие, лицемерие.

В детстве меня водили в церковь. Ту, что во Вторусском. Запомнилось только одно - тягостное ожидание: когда же это закончится? Помнится, ввела в великое смущение Катерину, когда заявила: «Что привязались - поют и поют одно и то же?». На тот момент случилась как раз тишина, и мой возмущенный вопрос прозвучал в тишине чуть ли не на всю церковь.

Когда через много-много лет Наина Ельцина говорила, что в ее семье всегда отмечали Пасху, красили яички, я задохнулась от возмущения. Значит, партийцам выговоры вешали, из партии исключали (то есть губили карьеру), если они обвенчались или ребенка окрестили, а сами яички красили???

Да, двоедушной была моя страна. В какую-то пору у нас в Волчихе случились два пожара. Летом одного года сгорели десять домов, летом другого года еще шесть. Помню, я бежала с выпученными от ужаса глазами, а мне навстречу с такими же глазами бежала учительница Анастасия Петровна Сазанова. Мы обе крестились. Вот вам и Бога нет!

Бог моего детства был жестоким. Мне постоянно грозили наказанием: «Н’ узоруй, - говорили мне, - Боженька ж.пой в огонь посадит!» Это был главный постулат нашей деревенской религиозности.

Не так давно я рассказывала об этом моей молодой наставнице в вопросах веры. Она сказала мне: «Помните, как у Горького - Бог деда был злым, а Бог бабушки - добрым. У меня Бог добрый, как у бабушки Алексея Максимовича».

Где мне было взять доброго Бога? Меня научили читать по-церковнославянски. Мало что понимая в текстах, я улавливала главное: посадят в огонь.

Я и предположить не могла, что в церкви велись споры, на каком языке вести службы - церковнославянском или русском. Споры и по сей день идут. Я бы предпочла русский. На церковнославянском стращать проще?

Меня все пугали, я отвечала тем же. Изгрызла даже своими молодыми крепкими зубками небольшую деревянную иконку.

Но вот теперь вспоминаю детство и обнаруживаю, что Бог моей мамы был добрым, несмотря на ее тяжелую вдовью долю. Четверо детей, потом внуки пошли, но мама вообще была светлым существом.

Когда в деревне хоронили человека, за ним положено было «привоплять», то есть воздавать ему хвалу, просить Бога, чтобы он принял новопреставленную душу. Привоплять умела не всякая женщина (мужчин в деревне практически не было, да и привоплять им, наверно, было как-то не «по штату»).

Я помню, как однажды привопляла за кем-то из умерших мама, помню ее бесхитростную молитву:

«Господь наш милосливый, помоги-ка ты ёму,

помоги-ка ты ёму, Царица Небесная!».

Ни про какие угрозы, ни про какие кары в маминой молитве не было речи. Господь был милосливый, Царица Небесная - тем более.

Зато когда я читала церковнославянские тексты, там присутствовал только «дедушкин» жестокий Бог, и мне было страшно.

Когда на старости лет я стала углубляться в Библию, оказалось, что я не могу ее читать. Там на каждом шагу или смертные грехи, или кары за них.

Мне сказали: начинай с Евангелия, потому что Христос - это любовь.

Но я и в Евангелиях нахожу, обо что споткнуться. Одних только фраз - «кого убоюся, от кого устрашуся» - достаточно, чтобы действительно убояться.

Не знаю, как оценивать, что со мной происходило в вопросах религии. То ли не могла смириться с лицемерием и двойной моралью и предпочла атеизм, то ли… То ли не знаю что.

Соблюдать церковные ограничения, посты, стоять на службах - это же так утомительно! Особенно если нет глубокой веры. Проще сказать: да нет никакого Бога!

Для этого был и определенный толчок. У нас издох козленок. Мы шли с мамой из бани. Я такая распаренная, блаженствующая спросила у мамы: «А где сейчас душа нашего козленка?». В соответствии со своим блаженным, умиротворенным состоянием я была уверена, что сейчас мама скажет что-то радостное, умилительное. Что душа его на небесах, среди ангелов, рядом с Господом Богом. А мама сказала, что у козленка нет души.

Я опешила. Как это нет души? Он же жил, дышал. И вдруг - ничего?

Так, может, и у нас нет никакой души? В школе же говорят, что всё это сказки. Умрем - и ничего…

Сколько же мне было тогда лет? Не знаю. Даже приблизительно не могу оценить свой возраст в ту пору, когда мною потихоньку овладевало безверие.

В то же время я была суеверной. Всегда боялась чего-то, каких-то неведомых сил.

О чем я мечтала тогда? Каким представлялось мне мое будущее?

Попробую рассказать.

Я представляла себе свой дом. Вокруг него обязательно будет сад - как у Поляковых или Соколовых. А перед домом будет палисадник с сиренью и черемухой - как у Шикиных. Окна не будут задвигушками - они будут распахиваться в сад. Эта картина - я распахиваю окно в сад - была самой восхитительной. Эта мечта никогда не сбылась. У меня не было дома, не было сада, не было палисадника, не было окон, которые распахиваются в сад.

«Господи, прости меня, - молилась я, прежде чем погрузиться в свои мечтания, - я отрекусь от тебя на минуточку!». Отречение состояло в том, что в моем будущем доме не должно было быть икон. Почему? Если я молилась и просила прощения за отступничество «на минуточку», значит, еще веровала в Бога? Почему же без икон? Не знаю. Наверное, мне представлялось это модным?

Другое мое мечтание было о кранике (я называла его крантик). Открываю волшебный крантик - и из него новое платье, новые туфли, новое пальто… Однажды своими мечтами о крантике поделилась с подружкой. Она сказала: такой крантик - от нечистого, нельзя про него думать.

Следующее мечтание. Возвращается откуда-то мой отец и привозит мне кучу платьев, туфель, пальтушек. Но этого мало. Он ведет меня в баню, моет там какими-то волшебными мылами - и я выхожу из бани красавицей, с длинными косами…

Далее. Поскольку я стала красавицей, почти принцессой, в школьном классе у меня не парта, а практически трон. Застекленный. Я сижу на нем за стеклами, и никто не смеет на меня дыхнуть. А к доске я выхожу (как же, к доске же надо выходить!) по красной ковровой дорожке. Где я взяла эту дорожку? Должно быть, из книжки с картинками.

Всё, других мечт у меня не было.

Нечистого, о котором говорила подружка, я очень боялась. Помню свою молитву перед сном: «Враг-сатана, отшатись от меня!». При этом я истово крестилась, стоя в постели на коленях, крестила пространство и перед собой, и сверху, и по бокам. Почему-то была дома одна, где были все, не знаю. Было темно и жутко.

Во Вторусском, том самом селе, где была действующая церковь, жила некая Наталья Сикина. Странно, что она была именно из Вторусского. Если бы из любого другого поселения округи, было бы понятно: церкви нет, а нужна какая-то вера.

Наталья создала свою «церковь». Женщины, которые ходили к ней, слышали ее рассказы о покойном ее муже, который был человеком большой святости. Однажды вышел он на улицу и увидел: все святые из вторусского храма так и поднялись! «Нет там больше святости», - говорила Наталья. И собирала вокруг себя бабенок, которые приходили к ней, как и в церковь, с разными приношениями.

Верных служительниц Наталья нашла, кажется, во всех близлежащих деревнях, в том числе и в самом Вторусском.

В Волчихе в секту Натальи входило, наверное, десятка полтора женщин. Мамина сестра Анна была в их числе. Привлекла и маму. Несмотря на всю свою занятость, мама достаточно прилежно посещала моления под главенством Натальи. Собирались в разных домах. Мама и меня брала с собой. Кажется, еще до школы. Ходили и во Вторусское, в дом самой Натальи. Ходили к роднику за околицей Волчихи - называли его «колодчик». Потихоньку рассказывали, что царя вовсе и не убили - он живет тайно, и не где-нибудь, а в Арзамасе. Это воспринималось как благая весть.

Пробовала мама вовлечь в моления у Натальи и Катерину, но та со своей подружкой продолжала ходить в официальную церковь.

Когда ей настойчиво стали внушать, что там «не осталось никакой святости», она сказала: «Ну и ладно, буду книжки читать».

Я обещала писать о Катерине, а пишу в основном о себе. Но как я уже отметила, две судьбы настолько тесно переплелись, что рассказывая о себе, я рассказываю и о ней.

Я принимала мир, как данность. Всё устроено вот так. Мысли, что что-то может быть по-другому, приходили редко. Разве во время моих мечт. Прежде, чем уснуть, думала. Это так и называлось: буду думать. Открывала свой крантик и думала, думала.

***

С тех пор, как начала писать, живу в том давнем мире, в том времени и пространстве. Хочется сохранить - и воспроизвести - колорит деревенской речи, элементы уклада.

***

Я упоминала, что в селе нашем сохранялись остатки язычества, и обещала рассказать о них.

Помню праздник перед Троицей. Назывался он семик.

Девушки доставали из сундуков материнские сарафаны и старинные головные уборы и водили хороводы. Участвовали ли в хороводе юноши, не помню.

Эо, а мы просо-то сеяли, сеяли, - пел один ряд, идя навстречу другому ряду, смыкаясь с ним и возвращаясь назад.

Эо, а мы просо-то вытопчем, вытопчем, - пел другой ряд (возможно, мужской), точно так же идя навстречу первому, смыкаясь с ним и возвращаясь назад.

Эо, а чем же вам вытоптать, вытоптать?

Эо, а мы коней выпустим, выпустим.

Эо, а мы коней выловим, выловим.

Эо, а мы коней выкупим, выкупим.

Эо, а чем же вам их выкупить, выкупить?

Эо, а мы вам дадим сто рублей, сто рублей.

Эо, нам не надобно сто рублей, сто рублей.

Эо, а мы вам дадим тысячу, тысячу.

Эо, нам не надобно тысячу, тысячу.

Эо, а мы вам дадим девицу, девицу.

Эо, а нам того и надобно, надобно.

Девицу забирали и уводили.

Было ли у этого хоровода продолжение, опять же не помню - слишком мала была, в хоровод меня не брали.

Но мы, мелкота, сами водили какое-то подобие хоровода. Для лучшего пения, для улучшения голоса варили специальную яичницу.

Яйца были деликатесом, которым объедаться можно было только на Пасху. Яичница-глазунья была для любителей из более-менее обеспеченных семей. То, что мы называли просто яичницей и что готовилось на семик, было, как я потом узнала, обычным омлетом. Но он готовился в русской печке, надо было устеречь момент, пока он не переварился и чтобы на нем успела образоваться пенка.

Эта яичница на всю жизнь осталась моим любимым блюдом.

О нашем харчевании я расскажу в отдельной главе. А пока - еще об одном хороводе.

Девушки становились в большой круг. В середине круга ходил жених. Не помню, был ли это юноша или же наряженная парнем девушка. Мужчин было раз два и обчелся, время-то послевоенное.

- Вдоль по хороводу [по караводу - слова хоровод в нашем языке не было], по всему народу, хожу я гуляю, гляжу-выбираю, гляжу-выбираю богатого тестя. Будь ты мне тестем, а я тебе зять буду. А я тебе зять буду, твою дочку взять хочу.

Возможно, в былые времена в таком хороводе в самом деле выбирали себе будущую родню и будущую суженую. У нас-то это было просто игрой.

Жених выбирал себе богату тёщу, богатого шурина (брата невесты), богату свояченицу (сестру невесты).

И, наконец, хожу я гуляю, гляжу-выбираю богату невесту.

Акцент делался только на одном качестве - чтобы все были богатыми.

На семик же, наверное, катали крашеные яйца. Крашеные луковой шелухой были не в почете - надо было, чтобы они были яркими, броскими. Чем красили, не знаю, но яйца были разноцветные, нарядные.

Ставили наклонно бёрдо (приспособление для ткачества) и скатывали по нему яичко. Желательно было, чтобы оно коснулось других, уже скатившихся яичек и при этом само бы не разбилось, а чужие можно и разбить. Призами победителю были, кажется, эти самые побитые яйца.

Что еще было из язычества?

Сам праздник Великой Троицы сохранял языческие элементы. Наличники домов богато украшали зелеными ветвями - за ними девушки ходили в лес. Лес был далеконько от деревни, но не считалось за труд принести оттуда зелень.

А пушистые вербочки на Вербное воскресенье? Давно ведь признано, что на крещеной Руси христианские праздники умело вписали в языческие славянские обряды.

Ярилы. Именно так, ярилы, определенные дни. Не Ярило, бог солнца, а озорной обычай обливать друг друга водой, парни тащили девчонок к пруду и сталкивали там в воду прямо в одежде.

В святки из дома в дом ходили ряженые, озоровали. Весело, без больших неприятностей, но малых неприятностей доставляли немало. Увезут, например, от двора сани и скатываются в них с горки целой гурьбой. Утром хозяин ищет сани, а они под горкой брошены.

Что бы хотелось отметить из речи?

Волчиха говорила строго на «о». Корова. Овца. Подушка. Колоши. Если буква «о» отстояла от ударного слога совсем далеко, она превращалась в «у»: угурец, угород, утойди, утошел.

Буква «ч» в Волчихе произносилась правильно и четко. Но в окрестных деревнях она превращалась то в «тч» (нет, не могу ее изобразить, она не поддается транскрипции), то в «ц»: цоп цугунок да в пецку.

Часто буква «е» превращалась в «ё»: не ведро, а вёдро с ударением на «о», нёмой, нёмая.

Слово «нёмой» привело к недоразумению, когда нам в школе читали рассказ «Малыш и Жучка». «Поговори с тетенькой, а то, вишь, она думает, что ты у меня немой!» - читала Анна Ивановна. Слово «немой» мы восприняли как «не мой» и недоумевали: чей же он тогда? Почему тетенька так подумает? Не помню, как уж мы столковались, но Анна Ивановна наконец поняла, что читать надо было «нёмой».

Слово свадьба превращалось в сварьбу, усадьба - в усарьбу, прорубь - в пролубь, срубы - в струбы. Некоторые слова изменялись непонятно по какому принципу. Хоровод, как я уже отметила, стал караводом, а ботинки стали батинками.

Язык к экономии что ли стремился? В фамилиях, глаголах терялась буква «е». Не слушает, а слушат; не гуляешь, а гуляшь. Не Радаев, а Радав. Не Авдеев, а Овдев. Не Мокеев, а Мокев.

Измена родному речению осмеивалась:

Тебе мил такую надо,

чтобы барыня была,

с рыдикулем бы ходила,

говорила бы на «а».

После поступления в техникум я пыталась сразу же перейти на грамотную речь. По возвращении «с картошки» (осенний семестр начинался с картофельной страды в колхозах) я рассказывала Катерине и маме, как мы заблудились в поле, когда отправились в кино из одной деревни в другую. Студенты (правда, звали воспитанников техникума учащимися, но СТУДЕНТ звучало же совсем по-другому!) задергали преподавательницу - у каждого было свое предложение, куда идти.

«Она и одного слушает, и другого слушает», - рассказывала я. Но оказалось, что грамотно говорить довольно напряжно, и к вечеру я уже говорила, как всегда.

- Ну, ты на «а» еще не говоришь? - спрашивали меня Катины подружки. А она смеялась:

- Ну как же, вчера только «гаварила»!

Были в обиходе слова, которые я потом нигде не встречала. Бахоря - человек, который много и умело говорит. Двукат - это искаженное адвокат, обозначало практически то же, что и бахоря.

Отличительной чертой деревенской жизни была грубая матерщина. От нищеты ли, от тяжелой работы, от безысходности, но матом ругались и мужчины, и женщины, и девушки, и дети.

Матерные слова были вполне обиходными. Причем их даже не замечали - так, междометия, для связки слов.

Жутко бранился мой брат. Он был человеком верующим. Исправно посещал церковь - не сектантскую Натальи Сикиной, а официальную вторусскую, истово молился там. Но в сердцах мог завернуть такой трехэтажный - с упоминанием и Креста, и Господа Бога, и Божией Матери.

«Мам, он опять в Бога ругался», - ябедничала я. Мама упрекала его, но что она могла поделать? Он и сам был не рад своей горячности, а горяч был не в меру.

До самой его смерти вспоминали и смеялись над ним по поводу чугунка с горячими щами, которые он умудрился вылить себе на спину. На спину! На что он так разгневался и как ему удалось обжечь спину, так и осталось загадкой.

Однажды, уже в зрелом возрасте (он работал тогда в Горьком на заводе), я спросила брата: как на работе-то к твоему мату относятся? Он посмотрел на меня с удивлением: а на работе я не ругаюсь. Следовательно, был какой-то внутренний сторож, контролер, который диктовал: здесь говорят без мата. А дома соленое словцо было для него обычным делом до самой глубокой старости. Присутствие детей его нимало не смущало.

Позднее случалось слышать вполне лояльные объяснения матерщины. Мол, в славянском языке это были самые обычные слова, которые просто обозначали определенные органы, определенные действия. Это потом их наполнили непотребным, похабным смыслом.

Пели матерные частушки. Сочиняли песенки, которые сами по себе не были матерными, но становились таковыми от простого повторения или от соединения со следующим куплетом.

Мама тоже не была скромницей. Крепкое выраженьице помогало, видно, не отчаяться в самых отчаянных условиях.

Однажды она просила у начальства подводу, чтобы привезти дрова. Просила с унижениями, долго и безрезультатно. Выпросила-таки. С утра она обувалась в портянки и лапти. Девчонки, все три, рядом. Старшая, Александра, предложила:

- Мам, может, ездовому-то поллитру купить?

Разобиженная долгими просьбами, мама ответила:

- Да ну их всех в …!

Стоявшая тут же младшая поддержала:

- Ну, бай, мамк, их всех в …!

Все так со смеху и покатились. А я заплакала:

- Мамк, ты чёво сказала?

Поскольку мат был рядовым элементом жизни, дети тоже матерились. Но потихоньку от родителей - они по головке бы не погладили. Зато уж «потихоньку» давали волю языку.

Говорили, что пятерочница Фиска Теряшова и тут всех превзошла. Однажды нашей ватажке пришла мысль написать матерное письмо Анне Ивановне, учительнице. Мы вообще-то ее очень уважали и любили, отправлять письмо не собирались. Так, упражнялись в «красноречии». Писать текст поручили мне. Некоторые выражения из того письма я помню и теперь. Ой-ё-ёй!

Может быть, я и забыла бы за давностью лет этот эпизод, и это ой-ё-ёй! не помнила бы. Но кто-то из ватажки отдал письмо своей матери - вот ваша хвалёная отличница чёво пишет! Письмо попало моей маме. Я сначала отнекивалась: ничего, мол, я не писала, я не я и лошадь не моя. Но почерк-то мой. Еще не устоявшийся, но вполне узнаваемый.

Мама читала письмо вслух, при сёстрах. Когда чего-то не понимала, переспрашивала у меня. Я молчала.

Мама достала лапотную верёвку и принялась учить доченьку, умницу-отличницу.

Лапотная верёвка не раз бывала учителем, и порола мама без жалости. А какой другой способ был у вдовы? Возможно, она потом и сама ревела после экзекуции, но как-то надо было «воспитывать».

Наверное, доставалось и старшим сёстрам, но я этого не помню. Возможно, обходились без моего присутствия.

В этот раз порка была публичной, то есть при сёстрах. Свернув веревку в несколько раз, мама раз за разом била по голой попке.

Я визжала, просила: «Мамынька, прости Христа ради, я больше не буду!»

Сёстры ехидно спрашивали: чёво ты больше не будешь, ты же не писала?

Анфиса ГЛУШИХИНА