4. А снится нам трава у дома

Газета «Дзержинские ведомости» давно уже ведет рубрику «Я люблю Дзержинск». Другие газеты тоже иногда присоединяются к рубрике.

Я тоже люблю Дзержинск. Как-никак живу здесь сорок четвертый год. Но снится мне трава у дома. У моего родного дома.

А как снились эта трава, этот дом Катерине!

Сейчас дом потихоньку рушится, огород возле него зарос бурьяном. Это мамин дом. На моей памяти он трижды менял свой облик, но каждый образ этого жилища навсегда запечатлен в моем сердце.

Все, кто рассказывает, за что любит Дзержинск, вспоминают свои ранние-ранние годы. Помнится каждый уголок, каждое озеро, тропинка.

Вот и мне помнятся милые деревенские уголки.

Волчиха - это две параллельные улицы, на каждой два порядка - верхний и нижний. Казалось, что они расположены на ровном-ровном месте. Но, как выяснилось, это не так.

Однажды по автодороге из Горького в Арзамас среди леса мелькнуло дальнее село, стекающее с пригорка. Я поняла, что это Волчиха: две ее улицы, ее пруды, церковь. Издали не было видно, что церковь полуразрушена, облупилась. Здание выглядело вполне презентабельным и нарядным.

Сколько я потом ни пыталась поймать тот чудный вид, ни разу не получилось. То ли лес разросся и загородил мое родное взгорье, то ли за скоростью пути я не могу угадать ту точку, с которой картина открывается. Но того давнего виденья мне хватает для глубокого счастливого вздоха.

Ни лесов рядом, ни речки. Но испокон веку естественный уклон был использован для устройства целого каскада больших прудов. Они и как противопожарные водоемы служили, и рыбу из них доставали бреднями, и купались в прудах все лето. Не помню, с какой периодичностью, но пруды обязательно чистили от ила, поддерживали в порядке плотины. (Увы, ныне пруды заилились, берега обросли высоченным бурьяном).

Возле всех волчихинских домов были огороды соток по шесть. Там сажали овощи. Много огурцов и много капусты. Огурцы разрешалось есть в неограниченных количествах: на плетях было полно пуплят. Одни оборвешь, сразу же растут другие.

Много лет спустя мы ездили в гости в Вачский район. Заявились неожиданно - не только мобильников, проводных-то телефонов не было.

Чем кормить нежданно нагрянувшую родню? Стол собрали совсем даже неплохой. Но меня удивила молодая хозяйка, которая срезала на огороде свежий кочан капусты. Его быстренько истяпали, изжарили - блюдо мне очень понравилось.

У нас в Волчихе такое было невозможно. У нас капусту не трогали до осени - это был зимний харч. Глубокой осенью кочаны срубали, обирали верхние зеленые листья - это была щаница, то есть продукт для приготовления щей. Белые кочаны тяпали специальными тяпками в специальном большом корыте. Капусту солили в большущих кадках, стояли они в погребе.

У мамы огурцы получались невкусными. Может, потому что были слишком крупными. Зато капуста была - объедение. Особенно вкусной была капуста виластая, то есть заквашенная среди рубленой капусты половинками или четвертинками вилков.

Натяпать овоща на всю зиму было тяжело. Собирались несколько соседок и тяпали сначала в одном доме, потом в другом, третьем.

Кочерыжки сбрасывали под стол. Они были сочными, сладкими - осеннее лакомство для детворы, во время рубки капусты мы паслись под столами.

Что еще было на огороде? Морковь. Свекла. Лук. Чеснок. Как сорняк, рос укроп - звали его копёр. Крупные его, спелые кисти употреблялись для засолки огурцов. Никаких петрушек, редисок - они пришли на наши огороды много позже, в годы сытости.

Еще мама сажала табак. Для Николая. Его кусты осенью срезали и вывешивали в сенях сушить. Потом резали специальным резаком, получалась крупная махорка. Мне тоже поручали эту работу.

За домами верхних порядков были большие участки по 25 и по 40 соток, где сажали главным образом картошку. Гумённой (от слова гумно) дорогой участки делились на две части. Часть, ближайшая к домам, называлась оседлость, а дальняя - усадьба. Или наоборот? Душевное движение: уточнить у Кати. Но уже не уточнишь.

Участки были главными кормильцами. В колхозе работали за трудодни, на которые практически ничего не давали. Отработанный день бригадир отмечал у себя в тетрадке палочкой. «За палочки работам», - говорили колхозники.

Однажды мой одноклассник Вовка Ёрин заявил учительнице, что идти в колхоз нет никакого смысла: за палочки-ти чёво работать?

Мы обмерли. Разве можно вот так, вслух, говорить такие вещи? Об этом колхозницы говорили шепотом.

В колхозе надо было заработать обязательный минимум трудодней. Помню цифру: 200 граммов. Минимум трудодней - 150 в год. 150х200=30000 граммов, то есть 30 килограммов зерна за год.

Зачем же колхозники работали за палочки?

А куда деваться? Местность была не п-а-с-п-о-р-т-и-з-и-р-о-в-а-н-н-а-я, а без пачпорта - никуда. То же крепостное право, и даже без Юрьева дня.

Не отработаешь минимум трудодней - отрежут усадьбу.

От картошки единственный доход. Ее везли в Горький и там продавали.

На вырученные деньги покупали соль, спички, керосин, мыло. Помню, как мама говорила: «Росход-ат, ёво ведь н’устоновишь».

В связи с мылом вспомнила домашнюю стирку. В большом деревянном корыте стирали сначала светлые вещи, потом потемнее, потом совсем тёмные, грязные-прегрязные. Потом процесс этот повторялся, но вода к концу стирки все равно оставалось грязной, прямо-таки густой.

Полоскать белье ходили на пруд. Летом с мостков, зимой - в проруби.

Для доставки картофеля в Горький несколько колхозниц объединялись, чтобы загрузить грузовик полностью. Одна из товарок шла на трассу к Волчихинскому Майдану (Волмайдану) и ловила там грузовик. Платили шоферу «с мешка», поэтому старались сделать мешки как можно больше, надшивали их каким-нибудь лоскутом. Мешки становились неприподъемными, но вдвоем, втроем как-то закидывали. Шоферы бранились: вы бы уж целый матрас насыпали!

Когда подвоз был большой, цена падала. Мама расстраивалась: картошки - как грязи!

Если финансовое состояние позволяло, дожидались весны, когда картошка станет дороже. В подполе она прорастала, приходилось несколько раз за зиму обрывать ростки. Спустишься в подпол, а там рощица бледных, сочных побегов. В глубине ростки переплелись, еле разберешь.

Но были семьи, у которых были глубокие погреба, называли их «яма». В яме продукт до весны сохранялся, как свеженький, и цена была соответствующая.

Вспоминаю всё это и вижу, что равенства не было и в нашей деревне. Были семьи, которые жили даже хуже, чем мы. Но были и такие, которые не особо бедовали.

Если я правильно запомнила, на усадьбе и оседлости хозяин (или кто он был? арендатор?) не всё мог посадить: только картофель. Разрешалось еще посеять деляночку проса. Сжинали его серпами. Как и где обмолачивали, не помню.

Зато помню, как домолачивали. Перед домом вычищали площадку, рассыпали просяницу (просяную солому с остатками семян) и выпускали на нее ватажку детей. Мы бегали по ней, кувыркались, вытворяли, что только могли.

Однажды с нами была Катя, хотя ей было уже и не по возрасту. Или она просто хотела мне что-то поручить, а я не слушалась? Она рассердилась на меня и шибко толкнула. Я упала - и не встану.

Сбегали за мамой - Фиска ногу сломала. Мамка подхватила меня на закорки и потащила в другой конец деревни к какой-то бабушке.

Деревня была абсолютно убеждена, что среди ее жителей есть колдуны. Про некоторых говорили совершенно без стеснения, прямо в глаза: колдун, колдунья.

На нашем краю жила женщина, которую звали Ондревна. Ни имени, ни фамилии - Ондревна и Ондревна. Ее однозначно относили к племени колдунов. Дети боялись ее, как огня. Но была защита: надо было носить в кармане луковое донце. Если не было донца, надо было складывать в кармане фигу из трех пальцев.

Как-то наша ватажка (мне было лет девять) нечаянно набежала на Ондревну. Я испуганно вытаращила на нее глаза и окаменела. Лукового донца не было, однако фигой сложить пальчики в карманах не забыла. Она смотрела на меня пристальным, тяжелым взглядом, и было ощущение, что про мои фиги она знает. Было страшно, но я была уверена, что ничего дурного она мне не сделает.

Некоторых колдунами не считали, но говорили что он (она) знат, то есть знает что-то, неведомое другим.

Вот к такой «знающей» и притащила меня мама. Бабушка сначала смазала мою лодыжку маслицем, потом долго поглаживала ее, потом к-а-а-а-к дёрнет! «Вывихнула», - сказала бабушка маме.

Обратно я шла сама.

На одной делянке прямо впритык к улице росла конопля. Это была тогда легальная культура. Из ее длинных стеблей делали пеньку, из семян - конопляное масло.

Рядом с картофельным полем, на которое возили нас из техникума, было большое поле конопли. Стебли высоченные, мы легко могли спрятаться среди них по нужде.

Только что прочитала в интернете: «Из конопли получают волокна для пеньковых канатов и делают ткань, похожую на льняную. Износостойкость одежды, сделанной из этого материала, в несколько раз превосходит своих основных конкурентов. Ткань из конопли не только очень плотна, но и не поддается растягиванию, сохраняя свои формы и пропорции».

Наверное, это была совсем другая разновидность конопли, не та шайтан-трава, которую везут ныне наркодилеры из Чуйской долины. Как бы то ни было, прекрасная сельхозкультура исчезла из среднерусского севооборота.

Сразу после войны ни лошадей, ни техники. Бабы штук по восемь впрягались в плуг и тащили его.

Помню две байки про таких плугатарей. Когда у одной из них оборвалась веревка, она так грянулась оземь, что еле откачали.

А за другой будто бы знали, что не особо напрягается. Будто бы обрезали ее веревку, а она идет себе дальше, не замечает, что тянуть-то нечего.

Моя мама была из первых, на других свой груз не перекладывала. А уж про Катерину и говорить нечего: семеро наваливают - один тащи.

Память фрагментарна. Она рисует разные сцены из деревенской жизни, и я не всегда могу определить, из какого они периода. Потому выстроить последовательную картину в хронологическом порядке, скорее всего, не получится. Возможно, какие-то эпизоды были единичными, а теперь, из дальней временн?й дали, они кажутся длительными или даже постоянными.

По нашей улице шла дорога от станции Сережа к деревне Криуша, которая стояла (и стоит) на трассе от Арзамаса до Горького. Автомобили по улице проходили редко, но пыли на дороге они набивали много. Это была наша «песочница». Из пыли мы строили клетушки, наполняли их «мебелью». Пекли «пирожки», «ватрушки». Когда из Марьёва проулка показывался автомобиль (скорость его была очень небольшой), мы расступались. Машина проходила, мы начинали поправлять постройки и стряпню.

Когда автомобиль двигался ночью, по стене в доме двигалось световое пятно. Пока машина была далеко, пятно двигалось медленно. Потом быстрее-быстрее, потом оно проскакивало молнией - и опять темнота. Это видение возникает в памяти довольно часто.

Потом дорога переместилась. От Волчихи она пошла не на Криушу, а на Волмайдан. По нашей улице машины ходить почти перестали. Зато две канавы, которые были вырыты по краям дороги, заросли густой высокой травой. После дождя они наполнялись теплой чистой водой. Как восхитительно было бегать по канаве, задравши подол!

Моя тактильная память - память прикосновений - снова и снова погружает меня в детство. Как будто вновь чувствую маленькими босыми ножками эту теплую воду ручья, эту пышную траву под водой.

Чувствую плотно утоптанную тропинку, которая спускается с крошечного пригорка и огибает палисадник Шикиных - тот самый, который виделся мне среди моих мечт.

У Герасимовых не в огороде, а на усадьбе росла черемуха. Не куст, а большое роскошное дерево с несколькими развилками. Нам всем - и Герасимовым, и Теряшовым - позволено было лазать по черемухе, сколь душе угодно. Опять же я помню босыми ногами эту черемуху, ее кору, развилки, по которым вползала высоко-высоко. Помню, как мы безжалостно обламывали цветущие ветви - для букетов на школьных экзаменах. Черемуха не обижалась, к концу лета оделяла вкуснейшей ягодой - у Герасимовых она была очень вкусная, сочная.

Вот только теперь начинаю постигать, почему детство называют босоногим: босые ноги запоминают больше, чем мы можем представить.

Между огородами Анны Герасимовой и Веры Теряшовой не было изгороди. У Герасимовых росли кое-какие ягодные кусты. Однажды Катерина вручила мне какую-то емкость - очень маленькую, возможно, стакан - и отправила к соседям за красной смородиной. Строго-настрого наказала: если попадусь, ни в коем случае не говорить, что это она меня послала.

Я благополучно нарвала ярко-красных ягод и пошла домой, довольная, что меня никто не видел.

Увы, меня видела тётка Орина, соседка с другой стороны. Не знаю, кому она доложила, - Герасимовым или маме. Может быть, и там, и сям. Когда мама приступила ко мне с допросом, я сказала, что меня послала Катька.

То ли забыла я про ее просьбу не выдавать ее, то ли не захотела брать на себя чужую вину, не знаю. Как бы то ни было, сестру я предала. Меня оставили без наказания, но Катерина, наверное, попробовала лапотной веревки - вряд ли мама ограничилась простыми внушениями.

Вскоре Герасимовы поставили забор между нашими огородами.

Босоногое детство было еще и голодным.

Мама варила похлебку, в которой кроме воды и картошки не было ничего. Но она была горячей, в этом было ее достоинство. Варили также щи из щаницы.

На второе была картошка. Или в мундирах, или круглашами, то есть очищенная и сваренная в русской печке, а потом без воды ее ставили горкой в ту же печку, образовывалась вполне аппетитная корочка. Еще одно горячее блюдо - крошонка. Очищенную и нарезанную картошку заливали водой и варили вечером у огня в голландской печке. Почему она была голландской, не знаю, мы-то ее звали гал?нкой. В отличие от других слов, в галанке присутствовала вроде бы не у места безударная буква «а» в первом слоге.

К картошке полагались или квашеная капуста, или соленые огурцы. Для экономии капусту разводили в воде, огурцы мелко резали и тоже ели с водой.

Никаких масел. Коровьего не было, потому что не было коровы, а постное не на что было купить.

В какое-то время на меня стали платить пенсию как на дочь погибшего на фронте отца. Только на меня одну и какую-то очень-очень маленькую. И в цифрах не помню, и не помню, какой был масштаб номинала. Но мама и этим была счастлива - хоть какой-никакой, а доход.

Освещалась изба коптюшкой - керосиновой лампой без стекла, которая сильно коптила, отсюда и название.

Посуды не было, почитай, никакой. Чугунные горшки, глиняные миски, которые почему-то назывались крышками. Ели из одной общей миски деревянными ложками. Ложки хорошо облизывали и складывали в миску до следующей трапезы. Чашку тоже не мыли, как вычищали от остатков похлебки, не помню. Может, кусочком хлеба? Катерина потом очень любила покупать посуду, по случаю праздников дарили ей тоже посуду.

Самым голодным считался почему-то 1947-й год. Но кажется, что голодной была каждая весна. Есть было совсем нечего. Детва отправлялась в поле, выискивали какую-то съедобную траву. Щавель, столбунцы, молодые сочные побеги полевого хвоща. Были травы с какими-то не совсем приличными названиями, но от этого не менее вкусные. На обвалившихся от половодья краях оврагов выкапывали сочные, неимоверно сладкие корешки.

Чем питались взрослые, не знаю. Знаю только, что они не выпускали лопату из рук. От темна до темна работали на колхозном поле и умудрялись при этом еще огород и усадьбу обрабатывать.

Картошка почти вся шла на продажу, так что к весне подпол был пустой. В поле собирали остатки полусгнившего за зиму картофеля, сушили его, измельчали.

В наших краях крахмал звали трахмалом, а гнилую картошку - трахмальностью. Вот из этой самой трахмальности делали лепешки. Если удавалось добавить в них муки, лепешки еще и на продажу шли.

Постелью служил большой, набитый соломой матрас. Кровать была. Были полати, на которых тоже можно было спать. Спали и на полу.

Я уже написала ранее, что сестры Анна Герасимова и Вера Теряшова не особо дружили.

Между ними время от времени возникали имущественные споры. Им в наследство на двоих остались две вещи: ручная швейная машинка Зингер (наверное, от отца-портного) и колёска.

Насчет швейной машинки, наверное, можно было договориться и пользоваться ею по очереди. Хотя маме она, наверное, требовалась чаще - она сама обшивала свою семью.

А колёска нужна была постоянно обеим семьям. Это сооружение с двумя большими, как у телеги, колесами. Но у четырехколесной телеги предполагается гужевая тяга (запрягается лошадь), а в колёску впрягается сама хозяйка. Емкость колёски - в половину большой телеги. Не помню, как назывались колёскины оглобли. Наверное, так и назывались?

На колёске возили сено, сырую траву, картошку, навоз на усадьбу - да мало ли что приходилось возить?

Сёстры пытались поделить: тебе машинку, мне - колёску. Или наоборот. Но поделить было нельзя, обе вещи нужны были обеим семьям.

И еще одно досталось им «наследство»: старуха мать. Работница из нее была уже почти никакая, обе дочки хотели бы, чтобы мать жила у другой сестры. Поэтому содержали старушку тоже по очереди.

Памятны два эпизода, связанные с бабушкой. Один светлый-светлый! Идет картовное (картофельное) рытьё. Картошка уродилась хорошая, крупная. Погода солнечная, сухая. Мы с бабушкой - старая да малая - работаем возле нашего дома - ссыпаем картошку в подпол. Привозят ее на колёске, сваливают у дома (иногда видится большая телега - то есть кто-то подвез на лошадке?), а мы с бабушкой сортируем ее. В специальное окошечко вставлен лоток, по нему мы сыплем самую крупную картошку в подпол. Нам с бабушкой так хорошо! Тепло, солнечно, урожай хороший (никакого, кстати, колорадского жука, о нем еще и слыхом не слыхано).

Другой эпизод я не могу вспоминать без слезы. Бабушка взбирается на лежанку русской печи (вижу эту сцену, как сейчас, - это было в старой избе, которую перестроили в 1947 году), но встает на самый край скамейки. Скамейка опрокидывается, бабушка едва удерживается, чтобы не упасть. Или падает все-таки? Я верещу от ужаса и жалости, а домашние (не помню, кто именно) шикают на меня: она, мол, нарочно встала на край скамейки - узорует. А бедной бабушке было не до озорства. Каково это - переходить из дома в дом и понимать, что ты не нужна ни там, ни тут?

Анфиса ГЛУШИХИНА