Навигация
Главная
2006
2007


Статистика посещений
mod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_counter
mod_vvisit_counter За сегодня 1121
mod_vvisit_counter За вчера 2434
mod_vvisit_counter За неделю 8203
mod_vvisit_counter За месяц 6079
mod_vvisit_counter Всего 3454325
Visitors Counter 1.0.3
 
Главная arrow 2006 arrow Ветви власти arrow Катерина. Документальная повесть
Катерина. Документальная повесть Печать Отправить на e-mail
Автор: Анфиса Глушихина   
18.12.2017

8. Лирическое отступление. Школа


Школа - это отдельная жизнь. Целая жизнь. Я далеко отошла в своем повествовании от школьных лет, но далеко не всё о них рассказала. Попробую заполнить пробел собственными воспоминаниями и воспоминаниями Кати.


Начну, пожалуй, с 5 марта 1953 года. К предыдущим и последующим годам буду возвращаться еще не раз, но сейчас расскажу именно про тот день.

Актовым залом в школе, как я уже писала, служил длинный и широкий коридор. В обычные дни ученики бегали там на переменках. На случай собраний или концертов выставляли откуда-то стулья. Там проводили не только школьные, но и колхозные собрания.

В марте 1953 года всех учеников и учителей собрали в этом коридоре и сообщили страшное известие: умер Сталин.

Стульев не было, мы стояли плотной толпой. Учителя плакали, мы перепуганно молчали. Как же так? Как же мы дальше будем жить без него?

Когда я рассказывала дома о собрании, о том, что плакала Настасья Пётровна, мама сказала: еще бы ей не плакать, что ей, плохо живется что ли?

Что было в этих словах? Я их всегда помню и пытаюсь понять, что именно сказала мама этой фразой. Похоже, она не горевала из-за смерти вождя. Похоже, ее отношение к Анастасии Петровне было не особо уважительным. Что еще было в этих словах? Жалоба на горькую жизнь?

Я горевала. Даже стихи написала по поводу печального события - неуклюжие, но искренние:

То было в марте, пятого числа:

Великий вождь наш

товарищ Сталин

скончался,

и траур принимала вся страна.

Принесла стихи учительнице русского языка. Она прочитала - «и на челе её высоком не отразилось ничего». До сих пор думаю: почему она ни слова не сказала? Все-таки это был первый поэтический опыт ее любимой ученицы.

Вера Николаевна (если я за давностью лет не путаю имени) была городская. Проработала у нас, кажется, всего год. По программе ли, по велению ли души она делала с нами стенгазету. Собирала нас не в школе, а у себя дома, то есть в съемной избе недалеко от школы.

Однажды, когда закончили работу и свернули газету в трубочку, чтобы завтра вывесить в школе, я в шутку сказала: а теперь давайте чай пить.

- Давайте, - сказала Вера Николаевна.

Чай не помню, а белую булку, которую она нам нарезала, не скупясь, хорошо запомнила. Мне было неловко: дура языкатая, ввела учительницу в расходы. Но Вера Николаевна с той поры к каждому нашему визиту запасалась булками и кормила нас.

Так почему не среагировала на мои стихи? Может быть, она была как раз из семьи репрессированных и траурных чувств никак не могла испытывать?

Мы ничего не слышали о репрессиях. Если родители что-то и знали, до детских ушей старались ничего не доносить. На слуху были слова: враг народа. Кто он, этот враг? Где он?

Дядя Михаил на рудниках в Средней Азии? Ну, так в плену же был… Дядя Панька на зоне под Читой? Не надо было напиваться на свадьбе и на работу опаздывать.

Вскоре после 5 марта объявили, что враг народа - Берия. А батюшки!

Как товарищ Берия

вышел из доверия,

а товарищ Маленков

надавал ему пинков.

Откуда в памяти эта частушка, кто ее сочинил и когда, не знаю. Но языки на эти темы особо не распускали ни до, ни после.

Дома мне строго-настрого было приказано: в комсомол не вступать. Причин не объясняли, не вступать - и всё.

Когда в школе стали записывать в октябрята, я, как девочка дисциплинированная, подняла руку, чтобы спросить: обязательно ли потом октябрятам записываться в комсомол? Спросить не успела, мою поднятую руку сочли за желание стать октябрёнком. Объясниться тоже не успела.

Я еще до дома не дошла, а там уже знали, что я ПЕРВОЙ записалась. Не помню, попробовала я в тот день лапотной веревки или обошлось.

Сколь меня потом ни звали в комсомол, так и не зазвали. Но в техникуме все-таки вступила в ВЛКСМ. Как, почему и кто уговорил, в памяти не сохранилось.

Приезжие учителя у нас подолгу не задерживались. Работали ровно столько, сколько положено было по направлению. Некоторым удавалось вырваться через годик. Моя первая учительница Анна Ивановна Курочкина работала года четыре, то есть вела нас от первого до четвертого класса, до перевода на разные предметы и на разных учителей.

Была еще одна приезжая учительница начальных классов, тоже Анна Ивановна. Терёхина. Она осталась в Волчихе навсегда. Семьи у нее не было.

И были еще местные учителя. Лиза Попова, как ее звали в деревне. Фамилия у нее была другая, но была она дочкой попа, который когда-то служил в местной церкви, так ее и звали. Елизавета Николаевна была учительницей, но к началу моего ученичества стала библиотекарем в школе.

Ее брат тоже работал в школе. Деревня помнила его с мальства, звала его Петюшкой (ударение на букву «ю»). Не знаю, было ли у брата с сестрой педагогическое образование.

Женой Петюшки была Настасья Пётровна, преподаватель математики. Родом она была из Чернухи, будто бы из семьи раскулаченных.

Катерина не дружила с математикой, была в больших претензиях к учительнице: объяснить ничего не умеет, только кричит. Это, мол, потому, что она кулацкая дочь, терпеть нас не может.

Жизнь покажет, что Катя была права. Не насчет кулацкой дочери (хотя, может быть, и в этом была правда), а насчет того, что объяснить, увлечь Настя действительно не умела. (Настей ее звали за глаза).

Не дружила Катя и с русским языком. Странная вещь: она очень много читала, но была удивительно безграмотной - и в речи, и тем более на письме. Сама она так объясняла сей феномен: я, когда читаю, не обращаю внимания, как пишутся слова, какие у них окончания - тороплюсь узнать, чем же книжка закончится.

И в школе, и потом в колхозе за Катей пытались ухаживать юноши, но она очень стеснялась своего косоглазия и боялась, что над нею просто смеются. А когда еще и очки надела, вовсе сочла себя «бракованной». Подслеповатость считалась огромным недостатком по сельским меркам. Когда нам сообщили, например, что учительница французского языка Валентина Васильевна, отработавшая в школе всего год, больше в Волчиху не приедет, потому что вышла замуж, все очень удивились: она же в очках, кто же ее слепую замуж взял?

Руку Кате предлагали, когда ей было уже лет двадцать пять. Она считала: потому к ней сватаются, что претенденты сами с брачком. Но главное было в том, что никто из потенциальных женихов ей не нравился.

Любовь к ней все-таки пришла. Взаимная. Но достаточно странная.

Он делал попытки ухаживать за Катей, а она всегда говорила: иди к своей Нинке - он был женат, жена была много моложе мужа.

Брак был не самым удачным: ссорились, муж жену поколачивал. Это было в обычае, побить жену не считалось грехом. Но молодая жена терпеть не стала, обратилась в милицию, дело дошло до суда. На суде супруг сделал диковинное заявление: мне Нинка не жена, мне жена Катька Теряшова. Так, по крайней мере, всегда рассказывала Катя.

Роман не сложился, постельных отношений не было - это я знаю точно, она так и осталась девицей.

Однако светлое чувство к нему сохранила до самых последних дней, тепло вспоминала его буквально за неделю до своей смерти.

Школьный класс Кати в волчихинской школе был «разнокалиберный». По причине только что закончившейся войны дети были разными по возрасту. По социальному положению тоже. По-моему, Катя особо дорожила приятельскими отношениями с Витькой Чистяковым (не могу назвать Витьку Виктором, поскольку Катя его так не называла). Не знаю, что это была за семья, но у них, как я поняла, была хорошая библиотека, и одноклассник постоянно давал Кате книжки, которые она проглатывала мигом, не обращая внимания на правописание и окончания.

Со мной в одном классе училась Валя Аношина, дочка Елизаветы Николаевны Поповой (ее настоящую фамилию я так и не узнала). Не могу сказать, что мы сильно дружили, скорее, соперничали. Обе отличницы, но одна из нищей семьи, где мать расписаться едва умела, а другая - из семьи священников, людей умных и образованных.

Иногда Валя приглашала меня к себе домой. Такое гостевание было для меня тяжелым. С одной стороны, было лестно: как-никак, дом местной интеллигенции (хотя и слова-то такого мы не знали, это из нынешних времен я понимаю, что это действительно была интеллигенция). С другой стороны, из нашей нищеты попадать в более-менее состоятельный дом было неприятно. Лизавета Николавна кормит свою Валю простоквашей, в которую они вместе напихивают куски колотого сахара. Сахар плохо растворяется, процедура размешивания длится долгонько. А мне бы или простоквашки, или сахарку…

Угощать подружек не было принято: запас еды у всех был ограничен. Мне, например, довольно часто случалось присутствовать при «трапезе» у девочки из нашей ватажки: зайдешь за ней, а она как раз обедает. Семья жила гораздо крепче нашей. Не в ту пору, а позднее я слышала версию: дедушка был регентом в церковном хоре, с той еще поры сохранились золотые монеты. У других-то сельчан их реквизировали, а тут, значит, сумели припрятать. Теперь золото потихоньку продавали по мере надобности, на то и жили.

Я истекала слюной, когда подружка ела сваренную в русской печке в глиняной «крышке» пшенную кашу с молоком. Кашу варили тоже на молоке. Наша семья не скоро доживет до каши с молоком. Эта каша, как и яичница на семик, тоже осталась моим любимым блюдом на всю жизнь.

Но о семье Вали Аношиной я вспомнила сейчас по другой причине. Однажды она все-таки угостила меня карамелями. Были они круглые, крупные, обсыпанные сахаром. Не знаю, сколько штук я засунула в рот. Не одну, это точно, с трудом язык поворачивала.

Валя вышла из комнаты, а я потянулась в тот угол, где стоял бумажный пакет с карамелями. Валя вернулась почти сразу же. «Что ты там делаешь? - спросила она. - Покажи руки». Я показала. Они были пустые. Но задержись она подольше, я не уверена, что не загребла бы столько карамелек, сколько уместилось бы в ладошку.

Я и сегодня вспоминаю ту сцену с чувством стыда и неловкости. Почему? Потому что чуть не застукали меня прямо на месте? Ведь мелкое воровство было мне не в новинку. Про красную смородину я уже рассказывала. Еще я периодически крала из дома одно куриное яйцо…

Говорили, что когда-то возле каждого дома в Волчихе был сад. В какой-то год (может быть, как раз в войну) сады вымерзли, и большинство семей восстанавливать их не стали. Сады требовали ухода, к тому же за них надо было платить налоги.

Налоги были разные. Большинство налогов были денежными. Было самообложение - вроде бы добровольный налог на общественные нужды. Была подписка на облигации государственного займа - тоже вроде бы добровольная. Из соседней Криуши приходил финагент Шувалов, бабы боялись его, как огня, прятались от него. Он мог явиться в любое время, но весть о его приходе разносилась моментально.

Некоторые налоги собирали натурой - яйцами, молоком, коровьим маслом. Чем брали налоги с садов, не знаю.

Несколько садов все-таки сохранилось. При садах были пасеки, поэтому владельцы садов не бедствовали.

Однажды в школе моя ровесница из параллельного класса рассказывала, что папа ее ел сегодня яблоко с мёдом. Она смеялась: представляете, мол, какой сластёна! А у нас ни яблока, ни мёда, ни папы. Завидовала ли я? Не знаю. Скорее, нет. Тоже принимала как данность.

Прямо за нашим домом на задах были два сада. Владельцы - Поляковы и Соколовы: их сады тоже попали в мои мечты, о которых я рассказывала в третьей главке. Ни та, ни другая семья в колхозе не работали. К Соколовым летом приезжали дети, внуки. Там были пчелы, был мёд. Там играл патефон. Там был другой мир.

С садом Поляковых у нас были особые отношения. Хозяйками его были две Маши, вроде бы, двоюродные сёстры. Их так и звали: две Маши. За одной из них закрепилось прозвище «толстая Маша», потому что она и была толстой, малоподвижной и постоянно сидела у окошка.

Обслуживали ее и работали в саду вторая Маша (пытаюсь вспомнить, как она выглядела, но не получается) и невестка, бездетная вдова.

В чем состояли особые отношения? Я залезала на сушила, где хранилось сено и где мама устраивала гнёзда для куриц. Куриц-то было всего штук пять. Петух был не всегда, а без петуха яиц можно было не ждать. Выручали петухи соседские. Это потом вывели технологии, когда петух не требуется, а яйца получаются беззародышевые.

Так вот, я залезала на сушила и забирала из гнезда еще теплое яичко. Несла его толстой Маше, она за это насыпала мне стакан малины или давала сморщенные прошлогодние яблочки.

Естественно, не я одна была клиенткой толстой Маши. Мои подружки тоже паслись под ее окошком.

Мама удивлялась, что курицы совсем не несутся. Понимала она, что завелся мелкий жулик, или делала вид, что не догадывается? Как бы то ни было, Маша толстая брала большой грех на душу, развращая детвору.

Перед домом двух Маш был неглубокий прудик (он давно полностью пересох, берега и дно обросли травой, там теперь выпасаются телята). Его окружали огромные, толстые вётлы. На них вили гнезда грачи. Они громко кричали от ранней весны до поздней осени, толстой Маше это не нравилось.

А напротив нашего дома на улице жило большое семейство. Один из сыновей жил в Д?ржинске, а внучок ежегодно приезжал в Волчиху. Узорник и матерщинник даже по волчихинским меркам.

Вот ему и предложила толстая Маша сбить с вётел гнезда. Наверное, за сморщенные яблочки?

Паренек согласился, полез по деревьям сшибать грачиные дома.

Я видела его уже под ветлой. Кость голени была выбита из голеностопного сустава и торчала наружу. Он бранился страшенным матом, грозил изувечить Машу, когда поправится.

Как скоро приехала к нему скорая помощь, не помню.

Опять я ушла далеко от колхоза, от школы, от Катерины.

Вернусь снова к 5 марта 1953 года. Кажется, у Константина Симонова были стихи: «Я и сам пока еще не знаю объективной истины о нём». О Сталине.

Объективной истины не бывает: у каждого своя колокольня, свой взгляд на историю.

Гулаг. Расстрелы. Кругом «враги народа». Посмертно ему до сих пор ставят психиатрические диагнозы: маниакально-депрессивный психоз, паранойя, бред величия и бред преследования... Всё, что было плохого, 65 лет валят на него, всё хорошее записывают себе в актив другие деятели.

Но на своем личном опыте я знаю: он и его соратники заботились о том, чтобы уходила нищета, чтобы до российской глубинки доходили блага цивилизации.

Народ наш, что ни говори, с ленцой, управлять им во все времена было трудно. Мало того, что с ленцой, - еще и со склонностью к обману, мошенничеству. К воровству.

Вот сейчас, в XXI веке, куда мы идем? Неустанно повторяют, что у России только два союзника: армия и флот. Как показывает телевизор, обороноспособность России в последние годы окрепла. А внутри-то страну кто станет укреплять? На исходе 2017 года посыпались обещания «улучшить и углубить», а что из обещаний осуществится?

Мэр Москвы Сергей Собянин предложил на днях отказаться от попыток удержать неработающее население в малых городах России и приступить к стимулированию дальнейшей урбанизации и концентрации населения в крупных агломерациях страны. Всё разговоры, разговоры. Тем более речи нет о деревнях и селах. Но по какой-то причине снится россиянам трава у дома, а не каменные джунгли в агломерациях!

Мне больно знать, что плотины на моей малой родине никто больше не отремонтирует, что пруды превратятся в болота или вовсе утекут с очередным половодьем, что никто не починит дороги между нашими деревнями.

На рубеже 1950-1960-х были планы, программы, пятилетки. Улучшения наступали медленно, но наступали.

Коптюшку в нашем доме сменила лампа со стеклом, сразу стало светлее. В каком-то году в деревню пришло электричество. Чуть раньше или чуть позже (не помню, в какой очередности) пришло радио. Трудодень год от года становился полновеснее, на него стали давать не только зерно (самый долгоиграющий, хорошо сохраняемый продукт), но и деньги. Уже не надо было украдкой рвать траву - колхоз стал выделять «процентовку», то есть определенный процент (как правило, 10%) накошенных и высушенных трав делили между собой колхозники.

В связи с этим не могу не вспомнить своеобразный ритуал дележки. Обычно он происходил вечером, когда с домашними делами уже управились и можно было не торопиться. Процентовку раскладывали ровными копнами. Одна из колхозниц отворачивалась, другая вилами указывала на копёшку и спрашивала: кому? Маньке, Таньке, Верке, Катьке, отвечала товарка.

Пришли в деревню клуб, кино. Я уже упоминала замечательную художественную самодеятельность нашего села. Была собрана достаточно богатая библиотека, где Катя была активной и аккуратной читательницей.

К месту будет сказать вот о чем. Течение литературы и искусства, названное «социалистическим реализмом», обвиняли в лакировке действительности. Например, объявили в свое время чисто лакировочным фильм «Кубанские казаки». Но это был эталон, к которому предлагалось стремиться! Именно такую самодеятельность, как показывали в подобных фильмах, и создала у нас Людмила Витальевна Боронина - доброго здоровья ей, если жива, или светлая память, если уже покинула этот мир. Сколько света и тепла принесла она в наше бытование!

Забавный эпизод, с нею связанный. Людмила Витальевна вовлекла в самодеятельность не только молодежь и школьников - она сумела создать великолепный хор из женщин лет 40-50, а то и постарше. Они доставали из сундуков сарафаны, старинные уборы и пели. Надо сказать, что петь в Волчихе любили, голосистые были бабоньки. Хор пользовался грандиозным успехом, с районных смотров обязательно приезжал с наградами.

Но сыночек одной из хористок застеснялся, что его мамка, «как глупая», поет на сцене, и однажды после концерта не впустил ее в дом. Конфликт как-то уладили, мать продолжала петь, но смеяться над этим случаем Волчиха так и не перестала.

По моему мнению, пусть уж будет лакировка действительности - она зовет ввысь, чем натуральный показ грубой реальности, который отнимает у людей силы и надежды.

На основании вышеизложенного меня можно объявить сталинисткой. Но я не знаю «объективной истины о нем», уж простите. Как пишет Захар Прилепин в романе «Обитель», в ГУЛАГе жертвы и палачи менялись местами, были взаимозаменяемыми. Об этом надо помнить, когда выносятся оценки.

Вот сейчас бюджетные деньги где только не разворовываются! Люди привыкли к этому, уже не возмущаются даже - просто констатируют. Болезнь практически всех мегапроектов: деньги исчезают сразу после выделения их из бюджета. К окончанию проекта, когда важна каждая деталь строительства, когда надо вылизывать каждую трещинку-царапинку, денег уже нет, они растеклись по карманам многочисленных иерархов разных ступеней.

Те, кто причастен к разворовыванию, настолько обнаглели, что даже не видят разницы между бюджетными средствами и теми, что собраны напрямую с граждан. Я имею в виду Фонд капитального ремонта многоквартирных домов.

Что, в агломерациях научатся вылавливать жуликов? Москве это пока не удается. То Черкизон там возникнет, то непонятные структуры отнимают жильё, парковки. Я не занимаюсь агитацией, но поневоле соглашаюсь с теми, кто в сердцах говорит: эх, Сталина нам не хватает!

Катерина моя, кстати, никогда не верила, что Сталин - «враг народа». Смену экономических отношений в России она охарактеризовала так: начальники наворовали - и захотели наворованным пользоваться открыто.

Деревянная, патриархальная Россия не знала воровства (ну, разве что куриное яичко свистнут или горстку леденцов), не знала даже замк?в. Всё непотребное приходило откуда-то со стороны. Может быть, из агломераций?


Анфиса ГЛУШИХИНА

 
< Пред.   След. >
 
Rambler's Top100 © ООО "Агентство "А", 2006